В целом я не вижу никаких проблем с человеческим языком. Нет проблемы в том, чтобы он продолжал оставаться основным инструментом, с помощью которого мы описываем мир. Этот важный инструмент выработан эволюционно.
Скорее, я вижу проблему несколько в другом: субъект, погружённый в язык, создающий языковую картину мира и в ней живущий, – это сложность, с которой столкнулась не одна философская школа второй половины 20-го века. Само понятие субъектности – недавнее изобретение: в античности «субъекта» не было, он появился ближе к 17-18 векам с возникновением водораздела между природой и культурой. Итак, есть субъект, который с помощью языковых, а также опытных инструментов исследует действительность, чтобы выявить её законы. Натуральные законы этот субъект описывает, конечно, с помощью человеческого языка. И здесь есть опасность в том, что субъектно-объектные отношения влекут за собой остановку – когда мы в разговоре о мире останавливаемся в субъектно-объектных отношениях, когда мы не воспринимаем другого и то явление, о котором говорим, – субъектно-субъектное, грубо говоря.
С такой субъектно-объектной позицией сталкивается кризис культуры в периоды Первой и Второй мировых войн, когда оказывается, что языковая картина мира и сам язык как инструмент логоцентричной философии теряют связи с реальностью. То есть язык оторван от действия и ничего в реальности не меняет. Человек живёт в своей языковой картине мира, и ему в ней комфортно. А всё, что в неё не вписывается, он уничтожает или просто не берёт во внимание.
Эта позиция подвергается сейчас сильнейшей критике. Но эта позиция – скорее культурологическая, чем научная. Потому что наука никогда человеческое зрение не брала во внимание. В науке человек – такой же актор, как и все остальные. И науку в принципе человек как таковой не интересует, её интересуют эти самые натуральные законы и человек в их контексте.
В антропоцентризме я тоже не вижу ничего плохого, потому что человеческий взгляд на окружающий мир, по сути, не может быть другим. И у Хайдеггера человек – в центре мира, но не всего, а только своего. Точно так же, согласно концепции умвельта (Umwelt), которую разрабатывал Якоб Икскюль, любое существо находится в центре своего мира. Он говорил про аффекты, на которые реагируют разные организмы и из которых они строят свой мир. Например, клещ в своей жизни реагирует всего на три вещи: свет, тепло и, если не ошибаюсь, рефлекс кусать и сосать кровь. Вот, собственно говоря, всё, из чего состоит мир клеща.
Значит, и лес для каждого будет разным. Часто, конечно, превалирует чисто человеческая картина мира, не берущая во внимание то, что лес может быть разным и миры могут отличаться друг от друга.
В человеческом языке есть вещи, которые не всегда связаны с разумом или мыслительными процессами. Это звуки, оговорки, заикания, бормотание и так далее – то, что можно назвать тёмной стороной языка. Что-то содержится в человеке, что нельзя выговорить. Может быть – животная или растительная душа, чуждая слову, потому что только «разумная» душа может проявиться в языке ради коммуникации с себе подобной.
Кстати говоря, у Жака Деррида есть целый ряд работ о животных, и для него тоже важную роль играет язык. Говоря о животных, он указывает на их безмолвную сторону: как вести диалог с тем, что по сути вне логоса? Каким может быть их ответ, и как можно с этим ответом работать? Или даже: каким должен быть вопрос, чтобы получить понятный нам ответ?
Вспомним начало 20-го века – модернизм и распад языка, поток сознания и прочее. Субъект, выстроенный на языковой картине мире, распадается, и мы говорим о кризисе истории, дегуманизации искусства и конце всего. В этом смысле, конечно, примечателен Кафка, который превращает Грегора Замзу в жука. Первое, что делает Замза, – теряет язык: речь его не слушается, и понятные ему – жуку – слова, которыми он зовёт на помощь, семья слышит за дверью как бормотание и непонятные звуки. Это и есть распад субъекта, когда прочная языковая картина нарушена войной, привычный уклад разрушается, и наружу выходит тёмное и скрытое.
И у Ницше есть пассажи про «тёмный голос» – язык, очищенный от повседневности и ненужных наслоений. Это крик или рык, который человек обычно оставляет за фасадом цивилизации. То, что мы не принимаем как часть культуры и поэтому подавляем в себе.
В общем, смысл не в том, чтобы найти способ перевести импульсы растений на человеческий язык, потому что в этом, скорее всего, нет никакого смысла, это просто художественный жест. А в том, чтобы принять и осознать самое сложное: недосягаемость другого и отсутствие в языковой логической системе понимания этого другого. В контексте животных и растений это – про молчание Иного, которое нужно услышать. И оставить его в покое.

В период пандемии все ринулись идеализировать природу. Много было мемов – о том, что дельфины вернулись в Венецию, природа наконец почувствовала себя хорошо, мы меньше стали производить, и всё теперь станет отлично. Что конечно же подчёркивает ту самую особенность нашего мышления, что человек мыслит себя вне природы. Он либо пытается над ней возвыситься, превратить её в ресурс, либо пытается её идеализировать и заботиться о ней. В такой логике: я плохой, поэтому я самоустранюсь, буду меньше воды употреблять, меньше нефти добывать – и всё будет хорошо. На самом деле это порочная логика, потому что человеку нужно научиться мыслить себя в контексте природы. Он – такая же природа, что и вся остальная природа. Конечно, с этим тезисом многие не согласятся. Но сегодняшнее положение дел и то, как выстроен современный капитализм – глобальный рынок, организация производства, медицина, развитие технологий и милитаристского комплекса, – указывают на то, что эти грани содержатся только в нашем сознании. На самом деле мы все участники одного большого процесса, и пандемия нам это в очередной раз показала.
Некоторые исследователи сельского хозяйства считают, что ковид – это зоонозная инфекция, которая может перекинуться от человека животному и от животного человеку, это гуляющий вирус. И пандемия подсветила одну проблему, связанную с тем, как выстроено у нас в целом сельское хозяйство – и обработка полей, и производство мяса. Дело в том, что животные в сельскохозяйственном производстве – часто с убитым иммунитетом, все они на антибиотиках, потому что в них очень легко проникают любые вирусы. Вызвано это тем, что распашка земли под сельскохозяйственные культуры – это обычно засеивание новых территорий, на которых живут дикие животные. А дикие животные там отчасти остаются, и через корма они передают свои вирусы домашним. От которых домашние животные, без иммунитета, могут легко умереть. И это, по мнению исследователей, ещё одна причина, по которой мог возникнуть коронавирус как зоонозная инфекция: он перекинулся с дикого животного на домашнее, потом пошла мутация – и мы получили пандемию.
Среди новых практик воссоединения с природой (и здесь снова нужно опасаться идеализации) есть, например, проект, который в московском «Гараже» сделал польский художник Павел Альтхамер. Его пространственная инсталляция «Тишина» – это такой выстроенный сад, в который можно прийти и просто там побыть. Или другой пример: выставка «Сады искусств. Метаморфозы» в Архангельском. Собственно, садово-парковая культура в таком переосмыслении, возможно, сейчас к нам возвращается на фоне общей тревожности и последствий пандемии.
Мы говорили про Лоиса Вайнбергера, для которого его проект был тоже отчасти терапевтической практикой. Как и политической. Выращивать и ухаживать за сорняками у Бранденбургских ворот в Берлине – это тоже переосмысление садоводства и самого понятия о том, что такое сад. Сад – это пространство свободы на периферии природы и культуры, он кульминация встречи этих двух пространств. По-моему, у Вайнбергера прослеживается романтическая традиция, в которой сад не может быть строго организован и геометрически выверен. Сад – это пространство для всех, где каждый может развиваться так, как ему хочется. С другой стороны, в этом есть некая утопичность, потому что, скажем, если в сад попадёт семечко борщевика, то там свобода очень быстро закончится. Всё схлопнется, и останется только свобода для борщевика.

И ещё одна практика, возникшая во время пандемии. Есть воронежский художник Илья Долгов, который давно работает с растениями. На спаде пандемии он запустил телеграм-канал по сциапонике (он назвал его «Социопоника»), где рассказывает о том, как выращивать дома то, что обычно не выращивают. Это могут быть сорные травы или полевые цветы. Он даёт практические советы и пишет о том, как у него живут растения, принесённые, допустим, из леса. И это тоже имеет терапевтический эффект.
Этой зимой мы делали выставку в московской галерее Cube.Moscow, на которой хотели выставить газон с овсяницей красной и клевером, выращенными на ванадиевой земле. И мне пришлось выращивать их дома, завезти большой стеллаж и засадить в контейнеры траву, обеспечить специальное освещение, орошать и ухаживать. И это был безумный восторг! Думаю, мне самой ещё нужно это как-то осмыслить – что ты чувствуешь, когда у тебя просто растёт дома газон. В январе! Какие-то растения развились до того, что начали готовиться к цветению, какие-то в земле с высоким содержанием ванадия стали плохо себя чувствовать, потому что им там было слишком токсично. И эффект был тоже терапевтическим – как будто эта забота, культура как забота, придаёт какой-то особый смысл даже самым обычным действиям, таким как засадка, полив, освещение, опрыскивание и так далее.

Партнёрство тоже может быть связано с эксплуатацией. Здесь скорее стоит сказать о том, что Донна Харауэй называет «находиться в зависимых отношениях», в отношениях инструментальных и в отношениях использования. Это очень утопический взгляд – представлять себе такое место, где все равны. Биология и ботаника показывают нам, что всё устроено несколько иначе и здесь намешано очень много сложных процессов. Конечно, это не борьба видов, хотя есть и она, но – разброс отношений, от симбиоза до паразитизма. И при этом – постоянное балансирование, чтобы не истребить друг друга, на чём и держатся экосистемы, биотопы и так далее. Если мы посмотрим на себя с точки зрения биологии, то увидим, что наверняка нами кто-то пользуется точно так же, как и мы другими. Не только мы едим кого-то, но и нас – тоже. Наверное, важно помнить о том, что необходимо позволять себя есть.
Мне не близки попытки обессмертить человека или вывести его за пределы жизненного цикла, поскольку они ведут как раз к исключающим, нездоровым процессам, которые потом могут вылиться в том числе в то, что называется спесишизмом – дискриминации по видовому признаку. Поэтому (может, это и популистский взгляд), по-моему, все эксплуатируют всех. Главное – помнить об экосистемном балансе. Потому что экосистема сама по себе выстроена на этих симбиотических, паразитических взаимоотношениях, и мы в ней существуем.
Что касается правового сектора, есть прецеденты с растениями – обычно это связано с важными биотопами, рощами или очень старыми деревьями, – когда разные государства (Австралия, например) пытаются, и у некоторых правозащитников это получается, присвоить правовой статус территории: роща или дерево обладают правами, и к ним нужно относиться определённым образом. Есть прецеденты и с животными. Но правовой дискурс, пожалуй, – самый шаткий.
Если же – про личный опыт, то, когда мы для своих экспериментов используем растения, у меня внутри ничего не болит. Мы сажаем их в ванадиевую землю, не спрашивая, хотят ли они этого. Да, думаю, если их и спросить, они не ответят. С другой стороны, если они всё же ответят – что вы будете с этим делать? Вполне дерридианский вопрос: if the animal responded? – что, если оно ответит? В этом и есть смысл: какая разница – даже если оно тебе отвечает? Этика – это чисто человеческое. На этом уровне человек действительно сильно отличается от других, потому что этика заложена в онтологии его существования. Потому что человек – в отличие от всех других – без других не может. Конечно, можно и про другие виды сказать, что в единой экосистеме они друг без друга не могут, но именно человек развивался, постоянно адаптируясь под сложные условия, учась у других, и научился формировать вокруг себя комфортное пространство – изменять ландшафт и так далее. А именно это свидетельствует о том, что мы без других не можем.
В этом смысле интересен пример Робинзона Крузо. Мы представляем себе его как воплощение рациональности и гуманизма: вот таким должен быть человек. И даже если он окажется на необитаемом острове, то всех победит. Но нужно понимать, что Дефо написал свой роман, лишь оттолкнувшись от реальной истории, а она закончилась совсем иначе: человек одичал, его через пару лет нашли, и он не смог вновь приспособиться. Люди – социальные животные, это для нас важно. Да, онтологически человек не может без другого – человека, животного, растения, технологии, чего угодно. Так устроена его природа: она полностью повёрнута к другому. Нам нужна подпорка.
У Бернара Стиглера есть термин «протетичность»; он говорит, что человек – это протетическое существо. То есть нам всегда нужен другой как протез, чтобы мы могли продолжать жить. Без технологии, без протезов, без других тел мы – полулюди, мы не можем начать своё существование. А что такое открытость к другим? Когда ты не можешь без других – это же ещё и некое этическое состояние, вписанное в твоё устройство, как в бытие: ты радикально зависишь от другого, соответственно – ты должен научиться с ним жить. Твоя выживаемость зависит от того, насколько у тебя хорошие отношения с другим, насколько ты в свою очередь заботишься об этом другом.

По-моему, нам сложно, но нужно принять – и это фундаментальная мысль Харауэй: нет никакого утерянного рая. Животные и растения не пришли ни из какого рая, ни из какой утопической природы. Когда мы научимся воспринимать их как своих партнёров по реальности, понимать, что на них точно так же распространяется всё, что происходит в нашей экономике, политике, культуре, что всё это созависимые процессы, что мы со своей культурой и технологиями – тоже часть этой экосистемы, биотопов, – это позволит нам более трезво смотреть на себя.
И мы увидим, при всём нашем антропоцентризме, что живём в абсолютно не антропоцентричном мире, что мы скорее запускаем в этом мире процессы – иногда созидательные, иногда разрушительные, – которые продолжаются уже без людей. Например, ядерная угроза, которая вполне может осуществиться и без человека. Или загрязнение воздуха, таяние ледников – процессы, которые уже не остановить, потому что, например, огромное количество коров пасётся по всему миру и увеличивает выбросы углекислого газа. Возможно, у многих сложных экологических процессов есть антропогенный фактор, но это не значит, что человек ими управляет. Он сам от этого же и страдает.
И зачем человеку напоминать себе о своей тёмной растительной или животной стороне? Ну да, возможно, отчасти – чтобы не терять связь… А с другой стороны, современная наука открывает всё больше и больше связей с другими существами, которые подсказывают, что мы не в центре мира, что мы много чего не знаем. И показывает, что у нас гораздо больше общего, чем наоборот. Даже в таких сферах, как ритуалы. Орнитологи изучают явление оплакивания воронами своих сородичей. Или из недавнего: было наблюдение за кенийскими слонами в Южной Африке, которые как бы хоронят своих сородичей. Это всё скорее факты, которые указывают на то, что, чем больше мы изучаем мир, тем больше понимаем, что мы – его часть.

Нет, не равна. Как и ценность человеческих жизней между собой не равна. Это, опять-таки, античная традиция, которой мы наследуем: в рамках одного полиса кого-то можно лишить жизни – и это будет убийство, чья-то смерть будет жертвой, а чья-то – ни тем и ни другим. Тема смерти и равенства жизней была остро поставлена Второй мировой войной и фашизмом. У Агамбена очень много про это в книге «Открытое. Человек и животное», где он рассказывает о homo sacer в римском праве: это человек, которого можно убить, что не будет считаться ни преступлением, ни жертвой, – он существо вне закона. Вполне себе как животное, которое тоже находится вне закона. Парадоксально, что и суверен находится вне закона – поскольку он над законом. Они как бы на разных полюсах от него.
Смерть человека безусловно трагична – если это моя собственная смерть. Потому что я мыслю себя как отдельное существо и не умею мыслить в контексте вида – мы индивидуалисты и субъективисты. Но нам придётся перейти к тому, чтобы мыслить себя в контексте вида, из-за экологических проблем и сложностей, с ними связанных.
Тут я вижу очень интересный сдвиг. Он произошёл недавно – на фоне различных катастроф и процессов, вызванных усилением влияния человека на природу и экологию. (Кстати говоря, в экологии нет никакой природы, это ойкос – место обитания; она – про связи, про то, как мы соединены друг с другом и как мы учимся жить вместе.) Хайдеггер, мне кажется, очень точно уловил суть, сказав, что мы по отношению к смерти мыслим себя очень индивидуально, поскольку именно страх смерти делает нас людьми: мы осознаём её, понимаем свою конечность и конечность других. Но сегодня, в условиях ядерной угрозы, разливов нефти и других видов загрязнения, смерть перестаёт быть только моей, она приобретает массовый характер – и это уже больше меня. Смерть таким образом становится местом, тоже нас объединяющим, хоть и в негативном смысле. Массовая угроза вымирания затрагивает уже не только редкие виды животных и растений, но и человека.
Об этом, кстати говоря, работы американской скульпторки Патрисии Пиччинини, которая делает гиперреалистичные скульптуры, изображающие формы жизни в постбиологическом будущем – после человека и после возможных катастроф. Она тоже размышляет о том, что человек находится на грани вымирания, несмотря на всю нашу многочисленность. В наших руках сосредоточена такая сила, что при желании – вымереть очень даже можно.
Так что смерть перестаёт быть только твоей, её угроза становится общей. Меняется фокус – мы начинаем понимать, что все состоим из некой общей ткани, общего мира. И если что-то случается – страдаем от этого мы все. Поэтому сейчас речь идёт скорее о том, что со смертью какого-то животного, какого-то вида (яркий пример – когда умирает последний представитель вида) уходит важная часть мира, в котором мы все живём. И созданный нами образ мира постепенно разрушается.
Следовательно, смерть перестаёт быть определяющим, по Хайдеггеру, фактором, который делает нас людьми. Сегодня мы люди постольку, поскольку понимаем, что смерть – гораздо больше нашего индивидуального ухода из жизни, и нам надо срочно что-то с этим делать.