Если говорить вообще, то искусство, как известно, в целом посвящено только двум вещам – любви и смерти. Всё остальное – это их производные. Различаются лишь пропорции и сочетания этих двух предметов, вплоть до отсутствия любви или недосягаемости смерти. У Пикассо в «Гернике» удивительным образом сочетаются высочайшие проявления и того и другого. Пикассо, как подлинный провидец, выражает широкий спектр прозрений и откровений, в результате эпохи тотальных войн и десятков миллионов смертей, ставших доступными сначала творцам, а затем и всем остальным. Например, глядя на «Гернику», мы понимаем, что любовь, вопреки неизбывным надеждам человечества, не даёт спасения от смерти. С другой стороны, а на что нам надеяться, если вся история Европы – это история войн и смертей? Европа быстрее и охотнее обучается технологиям массовых убийств, чем проповеди любви и прощения. «Герника» очень точно и честно выразила эту безнадёжность.

Мне кажется, это просто прекрасное выражение духа времени. Поскольку Пикассо был редчайшим гением, он смог его выразить, как никто другой. Скажем, у Мунка с его извивающимся в конвульсиях ужаса «Криком» или у немецких экспрессионистов, писавших прекрасные и жуткие картины о войне, не получилось создать столь же значимого и тотального произведения, поскольку они отталкивались от конкретных эмоций. Пикассо же в этом смысле (эмпатия, переживания чужого горя как своего и т.п.) не был в полной степени эмоционален, им руководило что-то другое, и это другое – дух времени, той судьбы, которая тащила людей за ворот к новой войне. Если мы взглянем на конец 1930-х годов – на всю эту активность властвующих классов, правительств всех стран Европы, – то увидим, насколько все чётко понимали: у каждого национального государства есть интересы, которые не могут быть реализованы иначе, как в большом военном конфликте. Вот такой дух эпохи. Соответственно Пикассо этот ещё не явный, до поры до времени имплицитный (напомню, в момент написания «Герники» идёт середина 1937 года, до начала Второй мировой войны ещё два с лишним года!), дух смог выразить в своей работе. И, конечно, именно это ошеломляет. То есть, когда люди сами уже имеют в виду, что готовят себе смерть, погибель, Пикассо это почувствовал и выразил – вот это ощущение, что мы, европейское человечество, кажется, пока ещё живём, но на самом деле уже умерли. Потому что мы уже жаждем этой смерти, мы готовы к войне. Вот и всё, и по-другому, кроме как «Герникой», это выразить оказалось невозможно, потому что частные истории, которые воплощались в искусстве других авторов, оказывались слишком локальными.

Если исходить из той концепции, что предложил Пикассо, то всё уже случилось: мы обречены.

Надежда, мне кажется, может быть связана только с персональным усилием по реализации свободы, данной каждому из нас тем, кого мы предаём, добровольно или по принуждению отказываясь от неё. Если позволите, процитирую одну из моих любимых книг, возможно, вообще одну из лучших и умнейших книг ХХ века, «Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша» Аркадия Белинкова: «В разные эпохи художник важен разными проявлениями. Нет художественных ценностей, одинаково дорогих для всех времён и народов. Каждый век настаивает на том, что ему нужно, и выбирает из прошлого то, что его интересует. В одну эпоху решающее значение имеет создание глубочайших социально-психологических полотен, в другую важнее всего становятся сладкие звуки и молитвы, третья эпоха обновля­ется эвфуизмами и гонгоризмами, а в четвёртую не имеют значения ни эпопеи, ни эвфуизмы, но имеет значение путь художника на костёр».

Если человек настоящий философ (хотя таких мало), то его, конечно, философский взгляд на вещи спасает – в том смысле, что Платон и другие древнегреческие философы предложили этот путь: нужно лишь перестать соотносить себя с реальностью и начать соотносить себя, свои мысли и поступки, с миром вечных идей, тогда наступает покой (в абсолютном интеллектуальном беспокойстве) и уверенность в наличии истины, которая только и даёт опору (всегда шаткую и требующую постоянных усилий где-то её подправить, где-то подлатать). При этом и Платон, и все прочие философы всё равно никогда не пребывали в душевном спокойствии – каждый пытался как-то влиять на реальность, и каждого это по-своему в различной степени губило. И это поражение делало их жизнь счастливой и наполненной. Заведомо недосягаемые цели и запланированное фиаско, жертва во имя истины – это достойный философский выбор. Опять-таки, процитирую Аркадия Белинкова: «Юрий Олеша сам выбирал свою частицу истории. Он был слабым человеком, и поэтому на его решение влияли разно­образные и не всегда непреодолимые обстоятельства. Он выбрал именно то, что считал для себя наиболее подходя­щим. Он ошибся, погиб, позволил обстоятельствам себя растоптать, потому что искал успеха, а следовало искать истину».

Я думаю, нет. Художник – это человек, который весь присутствует в своём творчестве. И мы, в общем, должны ориентироваться на то, что он делает именно как художник, а не как человек. Знание о том, что собой представлял художник как человек, помогает лучше понимать его работы, но это необязательное знание. Он меняет мир, условно говоря, только красками и холстом, а не своим поведением. А поведением он только улучшает или ухудшает жизнь окружающих, близких ему людей, не доставая этим поведением до дальних, – как в случае с Пикассо. Например, во время Гражданской войны в Испании, уже после Герники, когда появились большие потоки беженцев, к нему обращались люди: вы написали «Гернику» в поддержку республиканцев – помогите же им не только этим! В том числе к нему обращались те, кто занимался сбором одежды для беженцев: Пабло, вы богатый человек, дайте немного одежды. Он отвечал: ну, я не могу дать свою одежду – я всё так износил, всё такое неаккуратное, беженцам это не понравится, поэтому я ничего не дам. Вот ответ человека, написавшего «Гернику», главное произведение ХХ века, призванное низвергнуть человеческую гордыню. И такого рода поведение свидетельствует только об одном: Пикассо как человек не должен быть нам интересен в том смысле, что мы не должны ориентироваться на его форму поведения в личной или общественной жизни. Мы просто должны смотреть на его работы и стараться понять, что он сказал нам как художественный гений, а не как человек. Это совершенно разные вещи – ипостаси Пикассо-человека и Пикассо-художника, – и они питаются совершенно разными эмоциями и интенциями. Пикассо-человек питался самыми низменными, мерзкими и гадкими интенциями, желаниями и страстями. Пикассо-художник черпает вдохновение совершенно из другого мира, в который мы получаем пропуск именно через его творчество.

Нам кажется, что человек и человечество меняются, и это очень сложный многогранный, выстраданный историей человечества вопрос. Но в каком-то смысле ответ на него прост: облагороженное человечество способно по щелчку пальцев вновь превращаться в дикаря. Это, кстати, потрясающе убедительно показано в последней главе романа Василия Аксёнова «Остров Крым»: советская (то есть, в коде Аксёнова – тотальная) власть так трансформирует благие пожелания цивилизованных и развитых островитян, в одночасье так сминает и результирует благие намерения каждого из героев, развернув их в свою пользу, что всё население моментально превращается в совершенных зверей. Очень точно показано, как современное общество высокой морали и высокодуховных целей – за секунду трансформируется в жестоких, ужасных подонков. Я думаю, политические условия, которые нас окружают, свидетельствуют именно об этом: мы не можем надеяться на то, что от зла, которое сидит в душе каждого человека и дремлет, – от этого дьявола, фактически, – нас спасёт цивилизация с её культурой, современными способами ведения политической борьбы, совокупностью политических и экономических знаний. Не спасёт. И как раз великие художественные произведения говорят нам, что мы не можем надеяться на внешне облагороженный цивилизованный мир. Чтобы не поддаться деградации мы можем рассчитывать только на собственные, личные усилия. Всё-таки 2000 лет Европа размышляет о том, как бороться с «дьяволом» (берём в кавычки, поскольку мы находимся в секуляризованном обществе), и пусть богословские споры нам по-настоящему непонятны, но мы всё же понимаем, что поле борьбы – это личная душа, не социальная.

В философии – трудно сказать, поскольку философия сегодня занимается другой системой предметности, нежели той, которой занимался Кант. Но при этом Кант – сверхактуальный мыслитель, один из самых актуальных, помимо прочего в силу того, что написал трактат «К вечному миру». Эти его размышления, конечно, крайне важны сегодня. Напомню лишь некоторые из них: «Ни один мирный договор не должен считаться таковым, если при его заключении тайно сохраняется основание для будущей войны», или же: «Ни одно государство во время войны с другим не должно прибегать к таким враждебным действиям, которые сделали бы невозможным взаимное доверие в будущем состоянии мира, как, например, засылка убийц из-за угла (percussores), отравителей (venefici), нарушение условий капитуляции, подстрекательство к измене (perduellio) в государстве неприятеля и т.д. Это бесчестные военные хитрости. Ведь и во время войны должно оставаться хоть какое-нибудь доверие к образу мыслей врага, потому что иначе нельзя заключить мир и враждебные действия превратятся в истребительную войну… Истребительная война, в которой могут быть уничтожены обе стороны, а вместе с ними и всякое право, привела бы к вечному миру лишь на гигантском кладбище человечества. Следовательно, подобная война, а стало быть, и применение средств, ведущих к ней, должны быть безусловно запрещены».